Chapter Text
Эктелион ненавидел Глорфиндела.
Он ненавидел спокойное обаяние Глорфиндела, его непринужденный смех, исполненный достоинства и безмятежный вид. Более всего он ненавидел золотую красоту Глорфиндела, редкую по эту сторону Великого Моря. Сияющие волосы особенно раздражали. Прежде всего, их уж слишком переоценивали: Эктелион слышал, как волосы Глорфиндела сравнивали с солнечным светом, тогда как на самом деле ночью они сияли чуть ярче пламени свечи. Волосы Глорфиндела, кроме того, представляли серьезную угрозу безопасности: Глорфиндел настаивал на том, чтобы носить их распущенными, даже когда собирался сражаться, и не обращал внимания на назидательные истории Эктелиона об охотниках, чьи свободно струящиеся волосы цеплялись за что-нибудь в самый неподходящий момент.
Эктелион ненавидел Глорфиндела, потому что не было никакой настоящей причины его ненавидеть. Ненавидел, потому что Глорфиндел был отважен и добр, но без поверхностности и тщеславия. Ненавидел, потому что Глорфиндел вставал рано, выполнял всю свою работу без единой жалобы, но умел проявить сочувствие к чужим жалобам, связанным со службой. И еще потому, что, несмотря на всё своё очарование и привлекательность, несмотря на эти нелепые волосы, Глорфиндел был умелым воином и командиром.
Ещё Эктелион ненавидел Глорфиндела, потому что того все и повсюду любили. Нельзя сказать, что Эктелиона не любили, но то была любовь уважительная, отстраненная. Им восхищались как строгим, но разумным военачальником, и как необычайно искусным певцом. Глорфиндела любили на личном уровне. Совершенно посторонние прохожие считали вполне естественным поздравить Глорфиндела с днем зачатия прямо посреди улицы. Эктелион слышал, как случайные встречные обсуждают красоту и сердечность Глорфиндела, словно абсолютно приемлемые темы для светской беседы, вроде общих интересов.
Эктелион тем временем желал, чтобы Глорфиндел пропал - пропал, и памяти о себе не оставил. Ежедневно, ежечасно жаждал он вернуть разуму покой и перестать, наконец, пересчитывать многочисленные превосходные качества Глорфиндела. Ибо настоящая причина ненависти Эктелиона к Глорфинделу (прекрасному мужу, коего он с легкостью мог бы полюбить, как брата) заключалась в совершенстве Глорфиндела, в то время как сам Эктелион был насквозь испорчен. Никто не догадывался о его испорченности, но теперь это уже не помогало: сам Эктелион знал о существовании изъяна, и ненавидел Глофиндела за внезапное и острое облегчение, которое пороку приносил каждый изящный жест, каждое движение золотой головы.
То была не зависть. Зависть была бы естественным ответом на все эти совершенства, - подленьким, возможно, но даже и близко не таким постыдным, как правда. Все же Эктелион не хотел, чтобы его заподозрили в столь мелочном чувстве, и прилагал немалые усилия, продолжая скрывать свою ненависть. Еще больше усилий он прилагал, чтобы ее поддерживать. Сны ясно давали понять, что ненависть ему необходима. Ибо в снах ненависть покидала Эктелиона, и он вполне счастливо проводил время с Глорфинделом. Иногда они просто пировали вместе, не чувствуя скованности; иногда выполняли сложные упражнения с мечами или скакали на трудных, норовистых конях. Всё невинные удовольствия; но Эктелиону хватало проницательности, чтобы прочесть скрытое значение. Хуже всего были сны, которые не нуждались ни в каких толкованиях. Эктелион проклинал гондолинские общественные бани, где воину полагалось сидеть среди равных по рангу. Разум невольно почерпнул там информацию, без которой сны никогда бы не приобрели такой сводящей с ума, достоверной точности, по крайней мере в поверхностных деталях.
Однажды утром Эктелион проснулся, чувствуя себя совершенно вымотанным после яркого сна, в котором Глорфиндел получил отравленную стрелу в верхнюю часть бедра. Эктелиону пришлось отсасывать яд и вонзить в рану кинжал, чтобы извлечь стрелу. Довольно решительно вонзить. Сон был новый, и комбинация реализма с кричащим намеком оказалась весьма мощной. В самом деле, лучшее, что можно было сказать об этом сне – он хотя бы не оказался одной из фантазий Эктелиона о Маэдросе и Фингоне. Он не знал, почему история того спасения со скалы звучала внутри такой резонирущей нотой; знал только, что волосы Глорфиндела иногда принимают рыжеватый оттенок при свете вечернего солнца, и что никогда, за исключением снов, ему не приходилось видеть Глорфиндела беспомощным, растрепанным или видимо страдающим – и очень хорошо, что не приходилось, так как даже от простой мысли о подобном Эктелион местами приобретал твердость скалы под городом.
Всё было неправильно по столь многочисленным причинам. Во-первых, уже достаточно плохо, когда неженатого преследует желание; но когда вот так преследует противоестественное желание – это самый очевидный недостаток воли и характера, какой только можно вообразить. Эктелион однажды подумал, что Валар, должно быть, плачут о нем, но потом вспомнил: они (ну, главным образом Ниенна, в любом случае) плакали всё больше из сострадания, а он никакого сострадания не заслуживал. Теперь Эктелион воображал их гнев и отвращение к тому, как его тело и ум временами подчиняются слабости.
Впрочем, говоря по правде, можно было бы ожидать, что Лориен за столь долгое время успеет сделать что-нибудь со снами Эктелиона. Прежде всего, они стали влиять на способность Эктелиона выполнять обязанности Повелителя Стражи.
В день после сна об отравленной стреле Эктелион начал работу, пребывая в брюзгливом и раздражительном настроении, но решил сдерживать свой нрав. Если он не мог исправить свой великий недостаток, он хотя бы попытаться стать лучше в чем-то малом. Он будет спокоен и честен.
Не имело значения, что ночная смена превратила комнату стражи в непригодный к использованию беспорядок; или то, что его любимый меч необъяснимым образом исчез; или что расписание обязанностей на неделю выглядело так, словно некто заполнил его совершенно произвольно, причем этот некто обладал лишь самым отдаленным представлением об основах правописания, и был напрочь лишен здравого смысла. В самом деле, неизвестная личность назначила в Белую Башню нечто под названием «партуль охр. ков.» Поскольку на службе в страже не имелось достаточного количества охрипших мужчин, чтобы из них можно было составить целый патрульный отряд, Эктелиону пришлось заключить, что это, должно быть, охранный кавалерийский патруль, который обычно объезжал самые большие городские площади. Отчего-то Эктелион предчувствовал, что выводить лошадей из башни так или иначе придется ему.
– Значит, ночная смена снова была в ударе, – сказал Глорфиндел.
Только этого не хватало Эктелиону. Что Глорфиндел делает в комнате стражи? У него выходной. В расписании так и значилось: «Выходной: Лэрд Глорф. из Цветка», что звучало как загадочный рецепт плохого пирога. И все-таки вот он, в дверях; стражники просияли, едва его завидев - даже прежде, чем он вошел и предложил помочь с уборкой.
Эктелион сиять не будет. Он не будет размышлять, пришел ли Глорфиндел чтобы поговорить с ним, никак не станет поддерживать его уже слишком пылкую дружбу. Вместо этого Эктелион склонился над расписанием. Все же он не мог не подглядывать украдкой, как Глорфиндел опускается на колени и начинает чистить очаг. Такая бессовестная любезность привела Эктелиона в ярость. Еще больше досадовал он из-за того, что попросту знал: хотя очаг весь черен от сажи, Глорфиндел не испачкается – ну разве что на лице появится маленькое очаровательное пятнышко. Пусть даже он сейчас выгребал золу кочергой.
Нет, не кочергой. Любимым мечом Эктелиона для сражений с орками.
Эктелион попытался сосчитать до двенадцати, но дошел только до пяти, а потом обнаружил, что вскочил на ноги и шагает к камину. Оказавшись там, Эктелион навис над Глорфинделом и протянул руку.
– Мой меч, – произнес он.
– Извини? – Глорфиндел смотрел на него снизу вверх, весь любезность и готовность помочь. На его левой щеке было маленькое темное пятнышко.
Эктелион без слов выхватил оружие и широко взмахнул им в сторону, рассыпая золу вокруг, по свежевымытому полу и по расшитому зеленому плащу Глорфиндела. Символизм был слишком очевидный, любительский, слишком злой, чтобы ему можно было дать изящное толкование. Потрясенный Эктелион пробрался в свой личный кабинет, где стол был покрыт неисчислимым количеством бумаг, касающихся покупки оружия. Разбирать их – утомительное, неблагодарное занятие; именно то, что нужно, чтобы успокоиться. Почистить испачканный клинок он мог позже. Эктелион сел и сменил меч на перо.
– Эктелион.
Значит, Глорфиндел решил последовать за ним и всё уладить. Как это в его духе.
– Сожалею насчет твоего меча, – сказал Глорфиндел.
– Не стоит, – Эктелион поднял взгляд. – Это мне следовало бы извиниться за грубость. И за грязь на твоем плаще. Приношу извинения. Я знаю, что ты не виноват.
Он снова опустил взгляд на бумаги.
– Ладно, я не виноват, – сказал Глорфиндел. – Но… ведь есть что-то еще, верно? Ты, похоже, отчего-то мной недоволен. Я заметил это некоторое время назад.
Эктелион поискал разумный ответ.
– Ты ничего не сделал. Просто у меня дурной характер.
– Ты певец и у тебя темперамент художника, это верно, – сказал Глорфиндел, чем раздосадовал Эктелиона, поскольку тот всегда считал себя прежде всего воином. – Но я никогда не видел, чтобы ты с кем-то обращался несправедливо. Я знаю, что должен был чем-то тебя обидеть. Пожалуйста, скажи сейчас, чтобы я не нанес обиду повторно. Позволь мне загладить вину.
Глорфиндел теперь стоял перед столом и опирался на него; волосы Глорфиндела упали вперед, прикрывая уши, и в длинных прядях запуталось утреннее солнце. «Был у меня такой сон», подумал Эктелион. Там всё закончилось прямо на этом столе, и все бумаги оказались основательно испорчены. Эктелион был очень благодарен за предоставленное столом укрытие, но ненавидел Глорфиндела, из-за которого в укрытии приходилось нуждаться.
– Я сказал тебе, что ничего такого нет. Не можешь же ты ожидать, что все и каждый в городе будут тебя любить?
Глорфиндел поежился: без сомнения, невежливый вопрос его шокировал. И все же он оставался в комнате.
– Ты меня не любишь, это ясно. Но не скажешь ли, почему?
Вопрос был задан в третий раз, и Эктелион не мог придумать никакого благовидного предлога. Придется оттолкнуть Глорфиндела как-то иначе.
– Тебе не понравится мой ответ, – сказал он.
– Я выдержу, каким бы он ни был.
Эктелион подавил горькую улыбку от иронии этого заявления.
– Ладно, правда такова: я тебе завидую. Тебя все любят, ты образец совершенства. Видишь, я мелочный, только и всего. С этим ничего не поделаешь.
– Не будь смешным. Ты не мелочный, и ясно, что у тебя нет повода для зависти. Полагаю, ты просто слишком любезен, чтобы признать: ты находишь меня невыносимо самодовольным. Кажется, некоторые так думают.
Эктелион пристально посмотрел на Глорфиндела. Выражение лица у того было понимающее. Даже самодовольное.
– Я на самом деле прекрасно знаю, как много у меня недостатков, – сказал Глорфиндел.
– О, хорошо, – Эктелион снова опустил взгляд и переложил документы.
– Не веришь? Нет, я правда знаю. – Глорфиндел встал очень прямо, словно готовился декламировать речь. – Начать с того, что я несколько тщеславен. Ты сам часто делал замечания насчет моей одержимости волосами. Конечно, волосы у меня недурные.
Он сделал паузу и пропустил прядь между пальцев. Эктелион смотрел, как она скользит между солнцем и тенью, и меняет цвет: от яркого полированного золота до старого золота, цвета сокровища.
– Еще я слишком радуюсь, когда нравлюсь другим, – продолжил Глорфиндел. – Я и правда сознаю порой, что размышляю о том, как бы сделаться привлекательнее, а не о том, как следовало бы правильно поступить. А кроме того, есть еще и жадность. Я не то что люблю деньги, но я наслаждаюсь, окружая себя красивыми вещами, которые можно на них купить. Я никогда не тратил собственное жалованье на хорошее снаряжение для своих самых бедных солдат, как поступаешь ты. – Он посмотрел на Эктелиона с таким теплым восхищением, что у Эктелиона в животе что-то перевернулось. Или, может быть, сердце сжалось. В любом случае, что-то внутри пошевелилось, какой бы орган ни отвечал за ужасно неподобающие эмоции.
– Еще я наслаждаюсь чувственными удовольствиями больше, чем приличествует.
Голос Глорфиндела отвлек Эктелиона от созерцания собственных внутренних органов. Потом ударил смысл произнесенных слов. Эктелион замер. Он открыл рот, но не нашел, что сказать.
– Это правда! Я люблю вино и роскошную еду. Я на самом деле думаю, что ты, прирожденный аскет, испытаешь крайнее отвращение к тому количеству пищи, какое я поглощаю, когда нахожусь вне города…
– Я не прирожденный аскет.
– Конечно же, да! Это все знают. Ты не придаешь никакого значения еде, а что до остальных желаний тела… Я бы очень удивился, если даже в ранней юности испытывал какие-то… трудности… из-за похотливых желаний.
Эктелион снова не находил слов.
– Видишь? Я прав! Тогда как я… – Глорфиндел слегка покраснел и отвернулся к окну. – Скажем просто, что иногда мне приходится очень сильно сосредотачиваться, чтобы не опозориться. Добродетель нелегко мне дается. В самые неподходящие минуты в голову словно просачиваются разные странные мысли. Очень странные мысли. Я подозреваю, что некоторые из них даже физически нельзя осуществить.
Глорфиндел на мгновение умолк. Он смотрел в сторону, так что Эктелион мог разглядывать его в свое удовольствие. Он ненавидел румянец, который только пошел Глорфинделу на пользу, придавал ему здоровья и яркости. У Глорфиндела покраснели и слегка приоткрылись губы. Этого было достаточно, чтобы у глубоко порочного мужа возникли собственные идеи. Насколько он знал, физически осуществимые.
– Но я не могу рассказать больше. Ты был бы крайне потрясен, – заключил Глорфиндел.
«Испытай меня», едва не ответил Эктелион. Но потом осознал, что не желает слышать никакой чепухи про Идриль или Аредель, или про еще какую-нибудь красивую высокородную деву, завладевшую воображением Глорфиндела. Он не хотел, чтобы она появилась в его снах, возможно даже (зная обычный стиль Лориена) присоединилась к действию.
– Тогда, ради всего святого, давай предотвратим потрясение, – сказал Эктелион вслух.
– Правильно, – Глорфиндел собрался. – Но, пожалуйста, помни, что меня посещают нечистые мысли. И сны. Иногда я просто диву даюсь, о чем вообще думает Лориен.
Вопрос был так близко знаком Эктелиону, что он посчитал попытки Глорфиндела скрыть собственное имя даже милыми. Пришлось напомнить себе, что природная способность внушать симпатию была одной из причин ненависти Эктелиона к этому одержимому собой болтуну.
– Но довольно об этом, – продолжал болтун. – Еще я…
Тут в дверь очень своевременно постучали.
– Войдите, – окликнул Эктелион.
Элеммакил, один из подчиненных ему командиров, вошел и поклонился.
– Лорд Глорфиндел! Я так рад, что наконец нашел вас: король Тургон послал сообщить, что желает поговорить с вами, как только вы найдете для себя удобным.
Первая мысль Эктелиона была о патруле в Белой Башне. Возможно, Тургон решил, что лошади в присутствии Глорфиндела успокоятся (так, без сомнения, и случится).
– Король Тургон? – спросил Глорфиндел. – Почему? Что случилось?
– В послании об этом не говорится. – Элеммакил нервно переступил с ноги на ногу. Он перевел взгляд со своего начальника, которому доверял, на Глорфиндела, которому доверяли все, и его военная манера держаться стала чуть свободнее.
– Гонец, однако, сказал, что леди Аредель желает покинуть город и посетить другого своего брата. И она потребовала присутствия лорда Глорфиндела в ее почетном эскорте.
Глорфиндел широко распахнул глаза. Для Эктелиона первая часть объяснения тоже оказалась совершенным шоком. Никто столетиями не покидал город. Вторая часть, тем не менее, звучала правильно: кто лучше подходил для почетного эскорта, чем Глорфиндел, даже со всеми признанными им самим недостатками?
Только потом, снова оставшись в одиночестве, Эктелион понял, что вот-вот сбудется его желание: жизнь без Глорфиндела. Эта мысль просочилась сквозь все защиты Эктелиона и ударила, точно рукояткой меча в живот.