Work Text:
В квартире так отвратительно тошно, как редко бывает; мой-дом-моя-крепость — а тут всё перетрясли любимые коллеги, знакомый бардак превратился в гнусный хаос, наверное, так чувствует себя какая-нибудь лиса, когда в её нору пробирается барсук и всё вокруг обсирает, выгоняя наружу…
Надо бы прибраться, надобынадобы, — перекатывается в голове, — но Ира сидит по-турецки на грязном полу и рассеянно трёт висок. Ожоги ноют. Синяки болят. Ссадины неприятно пульсируют. Весь ассортимент дивных ощущений — и ещё не поймёшь что сверху, то ли адреналин, то ли ещё что-то. Вот прямо бы тут лечь и спать — головой на драном тапке и обрывках бумаги.
Домофон пищит, и приходится подниматься.
Кого ещё могло принести, как не мелкую эту беду. Видимо, совсем не отлипнет больше. В целом, конечно, она оказалась правильной девчонкой, но отчего, отчего так невовремя?
Динка держит пакет, и не с едой, а с мусорными мешками, тряпками и средствами для уборки.
— Активистка, — мрачно говорит Ира. — Комсомолка, спортсменка. Нахуй тебе мою хату драить, дел других нет?
— Очень много дел, — вежливо отвечает Динка, задирая голову. — Но Ира. Но как же ты тут одна?
Ира много-много лет одна, ничего нового здесь нет. Сейчас, скорее, она вдруг чувствует, что такое вдвоём.
— Заходи уже, — бурчит Ира и забирает пакет.
***
Всю свою жизнь Ира Гром доказывает, что может. Думать, бегать, драться. Ничего ей не достаётся за просто так, то, что у мужиков есть благодаря дурацкой сосиске между ног, ей приходится выбивать.
Всю свою жизнь Ира Гром какая-то не такая, не вполне женщина, не вполне мужчина. Мент. Опер. Картинка и фигурка. Юлик вот тоже явно запал на эту картинку, ему по статусу положено, журналист же — и саму по себе Иру различает плохо. Ладно хоть не требует борща и котлет, которых Ира всё равно не готовит.
Она очень быстро соображает, что к чему, и ей даже не очень больно, та часть души, что отвечает за обидки, давным-давно ссохлась и отмерла. Не наобижаешься, когда ты майор полиции. Когда и потому что.
— Я не хочу больше давать интервью, — сообщает она Юлику. — Меня бесит быть экзотической зверюшкой.
Юлик-солнышко тот ещё трудоголик, когда Ира выпадает из фокуса его рабочего внимания, другие фокусы пропадают тоже. Другая бы, может, загрустила, а Ира вздыхает с облегчением.
Ей и так вечно не хватает времени.
***
Убийство совершено на почве нетерпимости; проще говоря, парня убили за то, что он был открытым геем. Ира матерится, плюётся, хочет курить (она никогда не, но памятная из детства горькая вонь вызывает успокоительные ассоциации). Она в принципе считает, что нельзя людей убивать, но в некоторых случаях способна понять, что двигало преступником.
Сейчас не может.
То ли с недосыпа, то ли с недожора, то ли хрен его знает, с чего, разматывает мигренью, в ушах звенит, в глазах мигает, и в конце концов Динка достаёт из рюкзака таблетку и воду, требует употребить и посидеть, а в этом время сама заканчивает с работой. Динка — толковая, отличница, фигли, и не косячит, можно действительно самую чуточку спокойно посидеть.
Странно так, — думает Ира, — как странно кому-то доверять, и это, наверное, напрасное чувство, но куда же денешь его?
***
В управлении вечно кого-нибудь обсуждают, как у них и языки не отвалятся столько пиздеть? Сегодня снова достаётся Динке, потому что она заметная, громкая и никогда не постесняется выразить свою точку зрения, иногда удивительную, как фламинго в стае чаек. Про феминизмы вот всякие.
— Дубина так говорит, потому что она страшная, — хихикает вонючка Цветков. Ударение в фамилии, понятное дело, ставит неправильно. Трясясь всем брюхом, ему поддакивает Доронин.
— Вы говорите, что она страшная, потому что она ваши подкаты не оценила, — парирует Ксюша. — Она ничего. Натуральная блондинка, редкость же…
— Да вы, девки, всегда друг дружку нахваливаете, пока в волосы не вцепляетесь!
— А вы, мужики, просто стая бешеных мартышек…
— Выключите уже, блядь, программу «Мужское и женское»! — не выдерживает Ира. — Кофе спокойно не попить с вашими срачами, лучше бы обосрали тех, кто нам премию квартальную порезал!
Шахматный термин «ход хуём»: про премию куда интереснее и злободневнее, чем про Динку.
Вспомнишь заразу — прибегает незамедлительно.
Страшная, придумают тоже! Вовсе Динка не страшная, хорошенькая она, и дело не в том, что блондинка. У неё острый нос, зелёные глаза, улыбка, которой можно осветить целый город; она маленькая, но может в спарринге так врезать, что улетишь нахрен; от неё пахнет чем-то ванильным, и коричным, и сахарным.
Ира думает про Динку, и ей нравится думать про Динку. Почему-то. Просто так.
***
Коса — утомительная штука. Тысячу, нет, миллион раз в жизни Ира проклинала эту дурацкую тяжёлую мочалку, которая то мешает, то оттягивает затылок, то притягивает чьи-нибудь лапы. По лапам она в состоянии уебать, конечно. Но сам факт.
Немилосердно ругаясь, она переплетает волосы, завязывает потуже.
— Можно ведь стрижку, — полувопросительно замечает Динка. — Короткую. Я вот хочу, только не придумаю, какую.
— Нельзя стрижку, — цедит сквозь зубы Ира.
Она никак, никогда, ни за что не забудет, как батя, сопя, заплетал эту чёртову косу капроновой лентой. Слегка дёргал за кончик. После соревнований шутил про смерть с косой.
Ничего нет у Иры, кроме многотонной вины — и косы.
— Это не просто так коса, — добавляет она.
Наверное, Динка не поняла ничего, но она кивает и отвечает:
— Окей.
И больше никогда о смене ириной причёски не заговаривает.
***
У Иры мало друзей, попасть в эту категорию непросто, а главное, незачем. Есть вот, например, Игнат, есть Лёха; более или менее в категорию друзей входит Сашка, хотя Ира точно знает целый список вещей, которыми никогда и ни за что с ней не поделится, хотя легко делилась много лет назад, когда они вместе спали. У некоторых штук бывает срок давности, оказывается, или же они случаются только между теми, с кем встречаешься.
Друзей мало, но каким-то удивительным образом в их число попадает Динка, персонаж романтический, дитя совсем другого поколения, что вообще, казалось бы, могло их связать? Работа? Это много, но недостаточно.
А вот поди ж ты. Динка есть.
В ирином доме она не то чтобы обживается, это неточное слово. Ирин дом меняется как будто сам по себе, и происходит это от сущих мелочей — полотенца и кружки, помидоры в холодильнике, корейская косметика на бортиках ванны. Динка предлагает попробовать и даже подробно объясняет про трёхступенчатый уход, но Иру на это не хватает, и так за косой попробуй уследи, а рожа вроде проблем не причиняет, особенно если не смотреть пристально.
В этом есть оттенок идиллической книжной девчачьей дружбы, которая Ире не давалась никогда, девочки чуяли в ней чужую и не подпускали близко, а дружбу с пацанами сильно портил пубертат, один Игнатик, святой человек, никогда не пробовал за сиськи потрогать. Ира так-то не против трогания сисек, если это оговорённый процесс, и без проблем готова это практиковать с партнёрами любого пола, но шутка в том, что секс всё портит, если хочешь что-то кроме. Даже очень хороший секс.
У Динки, раз уж они подружки, господи, что за слово-то похабное, Ира как-то спрашивает, у всех ли оно так получается.
— Отношения вообще сложно, — вздыхает Динка. — А юзер-мануала по этому делу почему-то не написали. Лучше уж так.
Лучше уж так, — повторяет Ира про себя и не понимает, устроило ли её объяснение.
***
Под вечер уже они взяли наконец-то банду Рюрика (ну и погоняла же у некоторых, уссаться можно), к ночи — закончили оформлять документы, и, как обычно, Динка не успела в свои ебеня. Поэтому, конечно, они идут к Ире, варят пельмени и сонно треплются.
С Динкой что-то не так, она совсем зелёная, морщится и плохо ест, хотя вообще-то этот маленький беленький троглодит способен слопать больше, чем высоченная тяжёлая Ира.
— Задели тебя, что ли? Где болит? Чё, до травмы?
— Не. — Динка ковыряет пельмень и бубнит как будто ему, а не Ире: — Просто-долбаные-месячные!
— Так ты, может, лёжа пожрёшь, — сочувствует Ира. — Ещё и бегала весь день, и пиздилась, Динка, ну!
— Никаких лёжа! Я тебе кто, кисейная барышня? Я — нет!
Ира подозревает, что маленькая близорукая Динка, Динка-блондинка, Динка-заучка огребала от жизни ещё больше её самой, ещё чаще слышала в свой адрес что-нибудь гадкое, ещё тяжелее пробиралась туда, где она есть.
— Да мне-то что ты лепишь! — сердится Ира. — Я кто, мужик, что ли? Та же кровавая баня каждый месяц, блин! Иди уже на диван, там похаваешь!
Вздыхая, Динка плетётся на диван и вьёт там гнездо. Ира идёт наполнять горячей водой старую синюю грелку с утятами, и нет, ей не приходится искать долго, потому что каждый месяц в районе числа этак пятнадцатого она валяется на том же диване, свернувшись в клубок, с грелкой этой злосчастной, потому что физиология, падла, безжалостна.
Так она Динке и говорит, пока заваривает ей чай.
***
— А кони всё скачут и скачут, а избы горят и горят, слышишь, Ира, и никогда не закончатся! Тебе отдохнуть надо, ясно?
Динка — душнила. Динка — зануда. Динка отвратительно и каменно права.
— Что такое отдыхать и зачем это надо?
Ира почти сдалась, потому что слушать это психологическое нытьё на ухо (точнее, куда-то в плечо, потому что Динка мелкая) её достало, а в морду не дашь, в жопу не пошлёшь, и кладовки, чтобы закрыть засранку, рядом тоже не имеется! В конце концов, они знают друг друга целый грёбаный год, работают в одной упряжке и не посрались ни разу. Кого ещё слушать, как не Динку-зануду…
— Тебя научить отдыхать, что ли? Серьёзно?
Возможно, это будет способом отомстить ей.
— Научи-научи. Вдруг я чего-то в этой жизни пропускаю?
Вообще-то Ира думает, что это всё шуточки, хиханьки и хаханьки, но жаворонок-Динка является в её квартиру в десять (десять!!!) утра в субботу, помахивая прозрачным пакетом с шавухой. Вместо привычной формы или потрëпанных джинсов напарница изволила напялить платье, и очень сложно отлепиться взглядом от острых полудетских коленок под широким подолом. Смотреть на Динку в принципе тяжело, и не смотреть тоже.
Ира отбирает шавуху и пожирает в три укуса, заодно и перестаёт думать про дубинские ноги (Динка мелкая, а ноги длинные, это как вообще и зачем?). Надевает чистую футболку и не очень чистые джинсы, позволяет почти за руку вытащить себя на улицу и повести в метро.
— Я взрослая солидная женщина, — кисло говорит Ира, обозревая вывеску «Диво-остров». Парк аттракционов? Чокнулась, что ли, совсем эта Динка?
— Разве что с последним соглашусь, а взрослых и солидных сюда не подвезли. Или ты высоты боишься?
Никакой высоты Ира отродясь не боялась; она принципиально выбирает самые зверские аттракционы, чтобы Динка поорала погромче от страха, раз уж затащила её сюда.
Случается облом: орать орёт, конечно, но от радости. «Круууто! Ваааау! Иииира, смотри, залииииив видноооо!» Зажатая креплениями кресла юбка задирается по самое не балуйся, но это, кажется, не динкины проблемы.
Потом мороженое, сладкая вата («Нет, не слипнется»), белки в парке, лошади и водный трамвайчик до Стрелки. Ира пытается себе наврать, что чувствует себя мамашей гиперактивной дочки, но признаёт, что хочется чувствовать себя на свидании.
Коленки, опять же.
Острые ключицы в почти целомудренном вырезе платья.
Лохматая от ветра белая грива и осыпавшаяся под глаза тушь... не, не тушь, Ира приглядывается и понимает, что это нефиговые такие синяки и, надо полагать, Динка нихрена не высыпается (а когда бы ей?).
Сама же загоняла, как Бобика. Хотя нет, Бобиков жалеют больше.
— Нет, родная. Отдыхают не так.
— Да ну? — ехидно и весело спрашивает Динка. — Ты всё же что-то об этом знаешь?
— Моя очередь показывать.
Диван когда-то был по миллиметру выверенно поставлен так, чтобы со всеми удобствами смотреть кино, и там же можно было свить гнездо из трëх пледов сразу и разместить на подлокотнике тарелку с бутербродами.
В выборе фильма Динка принимает живейшее участие, чтобы потом вырубиться через пять минут: ну точно же, не высыпается совсем! Ира сползает чуть ниже, чтоб ей положить голову, опять же, на кой человеку сиськи третьего номера, если не для того, чтобы на них кто-нибудь спал?
И на кой вообще человек, если совсем-совсем один?..
Динка просыпается под титры, кое-как присоединяется к обитаемой вселенной, близоруко заглядывает в глаза:
— Твою концепцию отдыха я поняла.
— Хуепцию, — бурчит Ира. — Спать тебе надо, а не променады по паркам устраивать.
И гладит торчащую из-под пледа коленку.
Просто так.
Нечаянно!
Входит ли это в рамки допустимого между подружками? В универе, помнится, девки чуть ли не сосались при встрече…
Динка никакого отвращения не выказывает, ещё и устраивается поудобнее, чтобы, значит, дальше гладить. На всякий случай Ира убирает руку подальше, а потом и вовсе слезает с дивана, идёт ставить чайник, но на после чая планирует разговор (думай, думай!).
Закинув на подлокотник ноги с трогательно-розовыми ступнями, Динка ухмыляется так ехидно и понимающе,что думается не очень внятно. Мятое платье по-прежнему задрано так, что виден краешек ярко-жёлтых трусов, на бедре — розовый след от складки пледа.
Ира сочиняет первую фразу, косится на диван и чувствует внутри что-то такое, тëплое, блин, что ли, хорошее. Будто лохматая башка не только сиськи отлежала, но и под ними согрела, внутри, в сердце — бывает такое с людьми?
Чайник поёт и посвистывает.
***
— Привидений не-бы-ва-ет, — чеканит Динка. — Всему есть логическое обоснование!
— Иногда бывает так, что логика твоя одним местом накрывается, — хмыкает Ира. — Послушай вот. Было это ещё в нулевых, когда ты, мелочь, училась в школе и постеры из журнала «Все звëзды» собирала…
Динка негодующе пыхтит, но не протестует. Интересно, кто у неё в комнате со стенок улыбался.
— Так вот, сидела я ночью на дежурстве, и тут звонок. На проводе мелкая девка орëт, мол, папка мамку убивает, фоном — крики, вой, мат! Ну, я хер забила, что от детей вызовов не принимаем, подняла наряд и двинула по адресу. А там реально мужик белку словил и едва жену не пришил, девка в ванной закрылась и сидела ревела…
— Что с того? — недоумевает Динка. — У тебя даже не интуиция сработала, ты же слышала, что драка и вопли!
— Да то, — снисходительно объясняет Ира, — что там в квартире даже городского телефона не было, не то что мобильного.
Динкин рот превращается в нежную удивлëнную букву О, Ира вслух фыркает, про себя любуется. Тот, кто назвал бы майора Гром ссыклом, получил бы в глаз. Вопрос такой: как дать в глаз самой себе?
Струсила, слилась, ни словом Динке не обмолвилась про свою симпатию, представила липкое, грязное «Фу, лесбуха», которым вполне могла отхватить по носу. Подумала ещё: а работать? Работать потом как?
Зассала, ну.
Чаю попили, как пили всегда, и ничего не стало лучше.
Зато и хуже тоже.
— Значит, здесь могут водиться привидения? — язвительно уточняет Динка, глядя на старый дом — сосед по даче слёзно просил проверить, что за нечисть балуется.
— У деда может водиться маразм, — отвечает Ира. — Мало ли, что он решил, может, окно не закрыл, может, дверь, вот и влез кто-нибудь.
— Но у нас следственный эксперимент?
— Он самый. И повод поспать.
Домик постарше, чем дача Прокопенко, дореволюционный ещё. По полу ходит сквозняк, под печкой шуршат мыши, с оконных переплëтов лупится краска. Ира касается вздувшихся обоев в еле заметную полоску, вздыхает — обскоблить бы старикану стены, подкрасить всё, подмазать! — да когда?
Динка, несмотря на свой сарказм, кладёт пистолет под подушку, ложась на скрипучую тахту.
Ира читает найденную «Поднятую целину», вывернув рожок зеленоватого бра, такое у Прокопенко было когда-то... Щурится в темноту со своей кровати, гладит глазами мягкий изгиб от талии к бедру. Динка, как назло, спит в картинно-красивой позе.
Их обеих будит включившаяся на кухне радиоточка, звон посуды. Окна и двери совершенно точно закрыты. Мимо совершенно точно никто не проходил. Динка в криво надетых очках умудряется вылететь на кухню первой, но полтергейст Ира замечает раньше.
Да, в некотором роде адское создание.
На краю раковины сидит здоровенный енот, зажав в лапках сухую горбушку хлеба, и нагло жрëт. Видно, пока лез сюда, и провод от радио задел. Углядев бандита, Динка вдруг визжит, как барыня, встретившая мышь, и запрыгивает на Иру, ногами и руками держится.
Вроде бы эта мелочь совсем бесстрашная, ни толпы гопников не боится, ни Чумного доктора, ни даже генерала Прокопенко: енот-то чем напугал? Ира думает-думает, а только поудобнее сцепляет руки под круглой попой, воровато утыкается носом в волосы.
— Ты чë, эй? Это не сельская крипота с рогами, это енот!
— И что? Я их не видела вживую раньше! Здоровый такой, и зубы — кусается, наверное! А вдруг он бешеный?
Енот, не обращая внимания на панику, жрëт. Радио играет Муслима Магомаева. За окном черным-черно, ещё и дождь, кажется, пошёл.
Динка совсем лëгкая, хоть век на руках держи, но Ира всё же шагает к столу и аккуратно её туда сажает. Диспозиция шикарная, и да, она видела порнуху, которая начиналась точно так же, и песня ещё есть слезливая про чай на столе…
Ни ног, ни рук Динка не отпускает, и до Иры как-то разом доходит, что ночка душная, жаркая, обе они в одних трусах и в тонких майках. У Иры обычная, вроде борцовки, а у Динки совсем тоненькая, прозрачная, на символических лямочках, считай, что ничего, практически голая женщина в руках, что за китайские пытки?!
Чтоб Динка отцепилась, Ира гладит её по (почти) голой спине и ужасно хрипло говорит:
— Пусти. Иначе я за себя не того. Не отвечаю.
— Страшно пипец.
Поди пойми, к чему она.
Тонкие хваткие пальчики поддëргивают прядь ириных волос:
— У тебя кудряшки. А так и не скажешь, ты же с косой всё время.
Кудряшки — проклятие Иры Гром ещё со школьных времён, и никакой красоты она в них не видит, вылитый пудель!
— Чудовище, — неубедительно ноет Ира, — что ты меня лапаешь?
— А когда ещё получится? У меня стресс. Психологическая травма.
Травма у неё! Это у Иры — травма!
Опять шуточки? Подружки шутят так или подружек уже целуют, когда такое случается?
Порывом ветра в окно швыряет новую порцию дождя, а свет с хлопком вырубается. Только невозмутимый енот чавкает в темноте. Хорошо ему, твари господней.
— Совсем страшно! — восторженно сообщает Динка и прижимается губами к шее, потом в самое ухо шепчет: — Как в фильме ужасов! — и цепляет зубами мочку.
Запас самообладания у Иры велик, но не бесконечен, особенно если кусают за ухо (и держат ноги скрещенными за спиной), она запускает пальцы в мягкую динкину гриву, оттягивает в сторону, находит губами губы и целует со всей тщательностью, чтобы поняла, блин, что нельзя дразниться!
Динка-то, конечно, понимает, и руками ведёт по спине до задницы, и даже, кажется, довольно урчит в поцелуй.
Свет включается обратно так неожиданно, будто енот подсуетился. Динкина маечка перестала существовать как факт, и не сказать, что Ире от этого дышится легче.
— Я надеюсь, ты не собираешься жалеть, — деловито говорит Динка.
— Обойдëшься, — огрызается Ира. На всякий случай ещё разочек чмокает острое веснушчатое плечо (жутко смешная Динка: на моське веснушек нет, а на плечах есть, надо изучить подробнее, где ещё). — Чудовище. Зверя поймать надо, он такой беспалевный, что ручной, наверное! Вот тут ящик от картошки, будет как клетка, никуда он не денется!
— Принято.
Динка спрыгивает со стола, хватает висящее на спинке стула полотенце и одним точным броском излавливает енота. Скотина шипит, завëрнутая, как шавуха в лаваш, но удрать не может, и водворяется в ящик.
— То есть ты даже его не боишься!
— У меня сестра ветеринар, — снисходительно объясняет Динка. — Мы однажды дохлую собаку через полгорода в мешке везли, вот тогда ссыкотно было, что остановят гайцы, а у нас в багажнике в мешке…
Ире нерационально, но обидно.
— Без театра никак?
— Без театра ты бы на меня до старости пялилась, а нормальных намëков, по ходу, не понимаешь. Ну извини, Ир. Но весело было?
— Чудовище, — в третий раз повторяет Ира.
— Я очень хорошо попрошу прощения, — тянет Динка, — очень-очень, если ты сообразишь, каким образом тут помыться.
Ире хочется, как вот деду, хозяину дачки, напуганному полтергейстом, поворчать про отбитую молодëжь. Тем не менее она не ворчит, а отправляется искать, как включается заросший трëхслойной паутиной бойлер.
Спать всё равно уже бессмысленно.
Пленный енот, смирившись, догрызает хлеб.
***
Есть тупая расхожая шутка о том, что лесбиянки съезжаются на втором свидании, Динка трансформирует её в тезис о том, что некоторые бисексуалки съезжаются ещё раньше, чем начинают встречаться. Вечно вот ей надо какой-нибудь ярлык.
Технически они вообще-то и не съехались, хотя Динка бывает в ириной квартире очень часто и продолжает носить туда то, что считает нужным, готовить еду и складывать в шкаф шмотки. Ира не уверена, что чувствует на сей счёт. С одной стороны, совместная жизнь — это какая-то сложная обязаловка. С другой стороны — это вроде бы приятно. С третьей — у Динки нет даже ключей от квартиры.
Очень сложно впустить кого-то в свою жизнь, если по-настоящему. Квартира здесь — символ.
Динка, кстати, и не предлагает, может быть, то, что для Иры — предмет тяжёлых раздумий, ей не нужно вовсе. Динкина мама думает, что они подружки. Тётя Лена с дядей Федей думают, что они подружки, и спрашивают, почему Юлик так редко приходит в гости.
Бывает и так; в конце концов, всё та же Сашка когда-то сказала, что перебесилась и вообще хочет замуж. Ну и что же, и что же, они с Лёшей хорошая пара, Ира напилась на свадьбе, как последняя чертила, Ира друг семьи, опять это проклятое слово…
Снова идёт дождь, не спится, что ж вы, майор Гром, бестолковая такая животина.
Хочется сказать Динке, что она важнее, чем бывают подружки. Что она вообще не подружка.
Едва дождавшись утра, Ира идёт на соседнюю улицу в ларёк, где делают ключи.
***
У Динки есть забавное свойство: она умиляет Иру до чертей. Возможно, так было сразу, но теперь игнорировать приступы адского мимими вообще невозможно.
Вот и сейчас Ира не может спокойно смотреть, как она читает, вытянув губы трубочкой, запустив пальцы в волосы, которые давно грозится остричь, и никак не соберётся. Не может — и всё тут, подбирается ближе, обнимает, тискает, целует в ухо. Динка смеётся, откладывает свою книжку и хищно хватает за грудь.
— Солнышко, — выговаривает Ира, — я так больше не могу.
— У тебя спину свело? Так иди ко мне на диван.
— Нет! — возмущается Ира. — Ничего у меня не свело, и я не об этом, я хочу, ну, своим рассказать. Ну, про то, что мы.
— Расскажи, — легко соглашается Динка. — Только я своей маме не буду. Она выдаст пердечный сриступ, плавали, знаем. Ты не обидишься? Но я правда не могу, она жесть какая гомофобка… а в остальном хорошая.
Ира утешительно гладит Динку по голове, распутывая непослушные белые прядки.
Ей как бы и самой страшновато, и вываливать великие новости посреди семейного ужина точно не стоит, вдруг пердечный сриступ? А и не сказать никак, тайна жжёт язык, нельзя так больше, совсем нельзя.
Поэтому Ира приходит в гости просто так, помогает перебрать завалы на антресолях, меняет лопнувший шланг посудомойки. Дожидается ритуального кормления, но не может съесть ни кусочка офигенной жареной рыбы.
— Мы с Динкой встречаемся, — говорит она ровно, глядя в стену между дядей Федей и тётей Леной. Загогулины на обоях напоминают тест Роршаха.
— После ужина? — уточняет тётя Лена. — Идёте куда-то? На танцы?
— Нет. — Ира сжимает зубы. — В принципе встречаемся. И даже почти что вместе живём. Она моя девушка.
Тётя Лена и дядя Федя молчат и переглядываются, потом дядя Федя отвечает:
— Ну хоть не одна, а то совсем уж скисла.
Рука мелко дрожит. Корочку на ссадине хочется поковырять. Вместо этого Ира втыкает вилку в кусок рыбы и ломает его пополам.
— Всё в порядке, Иришка, — участливо добавляет тётя Лена. — Мы, кажется, ничего об этом не знаем, но это же не страшно?
— Главное, чтобы обошлось… — вот привязалось же дурацкое выражение! — Без пердечного сриступа!
Дядя Федя ржёт, как конь. Косясь на тётю Лену, добывает из шкафа бутылку с наливкой и стопки.
— Не-не-не, — утешает он, — обойдёмся, пожалуй! Значит, за совместную жизнь, правильно ж я понял?
Ира предполагает, что сейчас чувствует самую сильную на свете любовь.
***
Как-то раз Ира всё же рассказывает про косу, про батю и вообще про это всё, и плакать так же противно, как блевать, и так же легчает.
Динка обходится без утешений, без логики, без ничего вообще, потому что она умная и прекрасно понимает, что всю логическую дребедень Ира себе сама уже сто раз проговорила. Динка просто слушает и сидит рядом. Она лучшая.
***
— Ты думаешь, я некрасивая?
Ира зажимает в руке кофемолку, будто готовится ею кому-нибудь врезать, и мягко интересуется:
— Какая сволочь тебе это сказала…
— Да я сама знаю, Ир, — улыбается Динка. — Только и есть хорошего, что вот волосы.
— Нет, — мотает головой Ира, — чего волосы? У тебя глаза. И нос. И скулы. И всё такое ужасно хорошенькое, и вся ты классная, и вообще! Вообще!
— То есть если я постригусь, то не буду совсем страшная?
— Фолныфко, — фыркает Ира, — я вот сколько тебя знаю, столько слышу про эту стрижку, сделай ты это уже, волосы — не башка, отрастут, если не понравится! Закрой гештальт!
Удивительно, но в этот раз Динка внимает и в воскресенье идёт в парикмахерскую.
Возвращается она нескоро, дыша духами и туманами — то бишь в облаке синтетических шампуневых ароматов, и она охренеть как хороша, стрижка делает её лукавее, взрослее, стрижка делает её другой, и это всё Ире более чем по душе. Хотя что уж там, Динка могла бы свалять на голове дреды или побриться налысо, всё равно была бы самая-самая…
Способов, чтобы показать Динке, насколько она прекрасна, у Иры немного, точнее, это один и тот же способ с вариантами «язык», «пальцы» и «игрушки» (этих последних при Динке развелось столько, сколько никогда не было до неё, когда за себя и за того парня отдувался один-единственный вибратор, задроченный до потери изначального цвета). Способ этот не надоедает никогда ни одной из них, что отдельно замечательно…
Потом Динка прижимает Иру к постели и не даёт вывернуться, не отрывается, неутомимая зараза, пока Ира не кончает трижды, уже толком не в силах даже поорать. Короче, эффект от новой стрижки что надо, а может, дело и не в ней.
— Ты красивая, как никто больше, — репетирует Ира ночью шёпотом самые простые и самые необходимые слова, глядя на спящую Динку. — Ты красивая, я тебя люблю.
В лицо это ей почему-то невероятно сложно сказать и пока не получалось ни разу.
— Я тебя тоже люблю, Ир, — говорит Динка вдруг. — Очень. Ложись ты уже спать, нам завтра утром в морг.
Изумлённая, как вдруг просто всё разрешилось, Ира послушно ложится, и ей очень плевать, сколько часов осталось до утра.
***
— А, — говорит Ира. Дëргает челюстью и пытается сказать что-то более внятное, но получается только ещё одно «А».
По идее, в её-то годы (почти бабушка) не положено вот этого. Допустим, вот попа. Допустим, красивая. Допустим, в шортах. Коротких таких шортах, порнографических. И? Повод впасть в ступор?
Динка оборачивается, подмигивает. Солнце рассыпает искры в стриженых волосах.
— Идём? Ира!
— Идём, — покорно соглашается Ира, готовая следовать за путеводной задницей хоть к чёрту на рога. Рогов не предвидится, только дача, последний, видимо, жаркий день в сезоне и возможное огородное рабство, хотя Динку, скорее всего, освободят и посадят в тенëчке или доверят что-нибудь ужасно важное вроде проверки яблок на спелость методом надкусывания.
Ни на какую дачу Ира не хочет, потому что там дядь Федя с тëть Леной, всё, конечно, понимают, святые люди, но и не деться же от них никуда!
Долг зовёт, кабачки, огурцы и помидоры призывно колышут листьями.
Всю жару они работали, как самые несчастные в мире собаки, вместо залива была ванна, вместо свежего ветерка вентилятор, а вместо холодного пива (в динкином случае всяких богомерзких аперолей) — мутный кофан из замученной рабочей машины.
Все три недели непрочного питерского лета, которое пока не закончилось, но вскоре должно.
Автобус — печка, электричка битком, какая-то бабка-живодëрка везëт в корзине гуся, и из жëлтого клюва доносится явно матерный гогот. Ира обтекает, как в бане, Динка, малиновая от духоты и жары, проползает к окну, пользуясь своей маленькостью, и высовывает туда голову. Не дорога на дачу, а квест на выживание.
Видок у них, кажется, не очень, потому что дядя Федя сперва сочувственно предлагает облиться из шланга, а потом уже начинает гонять.
Вместо жаркой кепки Ира повязывает башку старой банданой, на которой почти стёрлись языки огня, и собирает огурцы, в этот год, как на подбор, страшно колючие. Динка крутится вокруг, хрустя предсказанным яблоком, и кусает его так смачно, что капля сока катится по подбородку вниз, по шее, под майку.
Ну не положено так с ума сходить, когда ты (почти) бабуля, и вообще всё, что под этими шортами вырисовывается, знаешь на вид, вкус и ощупь!
Знания немедленно хочется освежить.
В тот самый момент, когда в ириной голове начинает вырисовываться план побега, тëтя Лена зовёт обедать.
К — коварство.
Впрочем, холодный борщ дивно вкусный, шедевр, а не борщ. Потом случается некоторое чудо: приходит соседка и зазывает тëтю Лену с дядей Федей в гости. Судя по тому, что они берут с собой бутылку наливки, посиделки затянутся.
Бог есть, и он милостив! Ира настигает Динку в коридоре и зажимает у стенки, потому что сил больше никаких нет. Шорты на ней, понимаете ли. Целуя слегка обгоревшую шею под мыском белых волос, Ира с восторгом понимает, что шорты не такие уж облегающие, и под них можно запустить пальцы, ещё холодные от хирургически тщательного мытья под рукомойником.
Динка недовольно ворчит, что немытая, но это совершеннейшие мелочи, тем более что ворчать-то она ворчит, а ноги расставляет шире, и запрокидывает голову, и откидывается назад. Поэтому, погладив под шортами, Ира их расстëгивает, сдëргивает вниз вместе с огуречно-зелëными трусишками, а другой рукой задирает вверх динкину майку. Под ней никаких отвратительных лифчиков, только маленькая влажная грудь с острыми сосками, и вся Динка влажная, горячая, а между ног совсем мокрая — заводится с пол-оборота, если вот так со спины затискать.
— Нельзя быть такой, — убедительно сообщает Ира. — Преступно соблазнительной. Где ты и взяла эти шорты!
— Полгорода в таких, — хихикает Динка и сбивается на стон, когда Ира один палец погружает в неё, а вторым ласкает снаружи, и ещё сильнее прижимает затылок к груди, вытягивается вся, напрягая ноги, кусает губы, чтобы не орать. Громкая Динка. Ире жарко настолько, что ртутный градусник бы взорвался, наверное. Если это болезнь, помрачение рассудка и что угодно ещё — пусть не заканчивается.
Ира двигает рукой резче, Динка с мяукающим каким-то стоном сжимается, обмякает, делается совсем мокрой под пальцами. Выворачивая шею, целует лихорадочно, больше языком по губам водит, и спрашивает:
— Твои-то, значит, надолго ушли?
— Угу, — осоловело отвечает Ира. Ей адски мешает шов на собственных (совершенно приличных, до колена) шортах, и возбуждение мешает думать.
Динка грациозно выступает из спущенной одежды, подхватывает её рукой и направляется в комнату.
— Это время надо использовать с умом, — сообщает она и улыбается через плечо. — Ириш, отомри. Ты у меня сейчас тоже поорëшь.
Ира топает следом за ней и думает, что погода, может, испортится, жара пройдёт, но что за печаль, если собственное мелкое белобрысое лето всегда рядом.